Неточные совпадения
И жалость в ее женской
душе произвела совсем не то чувство
ужаса и гадливости, которое она произвела в ее муже, а потребность действовать, узнать все подробности его состояния и помочь им.
Она представила, как он копошился в мешке.
Ужас был на ее лице. И Вронский, вспоминая свой сон, чувствовал такой же
ужас, наполнявший его
душу.
И в это же время, как бы одолев препятствия, ветер посыпал снег с крыш вагонов, затрепал каким-то железным оторванным листом, и впереди плачевно и мрачно заревел густой свисток паровоза. Весь
ужас метели показался ей еще более прекрасен теперь. Он сказал то самое, чего желала ее
душа, но чего она боялась рассудком. Она ничего не отвечала, и на лице ее он видел борьбу.
Вид брата и близость смерти возобновили в
душе Левина то чувство
ужаса пред неразгаданностью и вместе близостью и неизбежностью смерти, которое охватило его в тот осенний вечер, когда приехал к нему брат.
Еще более он был во глубине
души несогласен с тем, что ей нет дела до той женщины, которая с братом, и он с
ужасом думал о всех могущих встретиться столкновениях.
Княгиня была сперва твердо уверена, что нынешний вечер решил судьбу Кити и что не может быть сомнения в намерениях Вронского; но слова мужа смутили ее. И, вернувшись к себе, она, точно так же как и Кити, с
ужасом пред неизвестностью будущего, несколько раз повторила в
душе: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй!»
Только в эту минуту я понял, отчего происходил тот сильный тяжелый запах, который, смешиваясь с запахом ладана, наполнял комнату; и мысль, что то лицо, которое за несколько дней было исполнено красоты и нежности, лицо той, которую я любил больше всего на свете, могло возбуждать
ужас, как будто в первый раз открыла мне горькую истину и наполнила
душу отчаянием.
Раскольников был деятельным и бодрым адвокатом Сони против Лужина, несмотря на то, что сам носил столько собственного
ужаса и страдания в
душе.
— Нет, скажи, напомни, что я встретился ей затем, чтоб вывести ее на путь, и что я благословляю эту встречу, благословляю ее и на новом пути! Что, если б другой… — с
ужасом прибавил он, — а теперь, — весело заключил он, — я не краснею своей роли, не каюсь; с
души тяжесть спала; там ясно, и я счастлив. Боже! благодарю тебя!
«Что ж это? — с
ужасом думала она. — Ужели еще нужно и можно желать чего-нибудь? Куда же идти? Некуда! Дальше нет дороги… Ужели нет, ужели ты совершила круг жизни? Ужели тут все… все…» — говорила
душа ее и чего-то не договаривала… и Ольга с тревогой озиралась вокруг, не узнал бы, не подслушал бы кто этого шепота
души… Спрашивала глазами небо, море, лес… нигде нет ответа: там даль, глубь и мрак.
Она потупилась и молчала. А ему в
душу пахнуло
ужасом от этих простых слов и еще более от ее молчания.
Штольц был глубоко счастлив своей наполненной, волнующейся жизнью, в которой цвела неувядаемая весна, и ревниво, деятельно, зорко возделывал, берег и лелеял ее. Со дна
души поднимался
ужас тогда только, когда он вспоминал, что Ольга была на волос от гибели, что эта угаданная дорога — их два существования, слившиеся в одно, могли разойтись; что незнание путей жизни могло дать исполниться гибельной ошибке, что Обломов…
Райский с
ужасом отмахивался от этих, не званных в горькие минуты, явлений своей беспощадной фантазии и устремил зоркое внимание за близкой ему страдалицей, наблюдая ее глазами и стараясь прочесть в ее
душе: что за образ муки поселился в ней?
«Ужели она часто будет
душить меня? — думал Райский, с
ужасом глядя на нее. — Куда спастись от нее? А она не годится и в роман: слишком карикатурна! Никто не поверит…»
У Райского болела
душа пуще всех прежних его мук. Сердце замирало от
ужаса и за бабушку, и за бедную, трепетную, одинокую и недоступную для утешения Веру.
С тайным, захватывающим дыхание
ужасом счастья видел он, что работа чистого гения не рушится от пожара страстей, а только останавливается, и когда минует пожар, она идет вперед, медленно и туго, но все идет — и что в
душе человека, независимо от художественного, таится другое творчество, присутствует другая живая жажда, кроме животной, другая сила, кроме силы мышц.
А до войны, в мирной жизни убивались
души человеческие, угашался дух человеческий, и так привычно это было, что перестали даже замечать
ужас этого убийства.
Мало того: правосудие и земная казнь даже облегчают казнь природы, даже необходимы
душе преступника в эти моменты как спасение ее от отчаяния, ибо я и представить себе не могу того
ужаса и тех нравственных страданий Карамазова, когда он узнал, что она его любит, что для него отвергает своего „прежнего“ и „бесспорного“, что его, его, „Митю“, зовет с собою в обновленную жизнь, обещает ему счастье, и это когда же?
Тем не менее, несмотря на всю смутную безотчетность его душевного состояния и на все угнетавшее его горе, он все же дивился невольно одному новому и странному ощущению, рождавшемуся в его сердце: эта женщина, эта «страшная» женщина не только не пугала его теперь прежним страхом, страхом, зарождавшимся в нем прежде при всякой мечте о женщине, если мелькала таковая в его
душе, но, напротив, эта женщина, которую он боялся более всех, сидевшая у него на коленях и его обнимавшая, возбуждала в нем вдруг теперь совсем иное, неожиданное и особливое чувство, чувство какого-то необыкновенного, величайшего и чистосердечнейшего к ней любопытства, и все это уже безо всякой боязни, без малейшего прежнего
ужаса — вот что было главное и что невольно удивляло его.
Послушайте, вы целитель, вы знаток
души человеческой; я, конечно, не смею претендовать на то, чтобы вы мне совершенно верили, но уверяю вас самым великим словом, что я не из легкомыслия теперь говорю, что мысль эта о будущей загробной жизни до страдания волнует меня, до
ужаса и испуга…
И странное дело: хотя был твердо убежден в преступлении Мити, но со времени заключения его все как-то более и более смотрел на него мягче: «С хорошею, может быть,
душой был человек, а вот пропал, как швед, от пьянства и беспорядка!» Прежний
ужас сменился в сердце его какою-то жалостью.
— Соберитесь с всеми силами
души, умоляйте отца, бросьтесь к его ногам: представьте ему весь
ужас будущего, вашу молодость, увядающую близ хилого и развратного старика, решитесь на жестокое объяснение: скажите, что если он останется неумолим, то… то вы найдете ужасную защиту… скажите, что богатство не доставит вам и одной минуты счастия; роскошь утешает одну бедность, и то с непривычки на одно мгновение; не отставайте от него, не пугайтесь ни его гнева, ни угроз, пока останется хоть тень надежды, ради бога, не отставайте.
Мне случалось иной раз видеть во сне, что я студент и иду на экзамен, — я с
ужасом думал, сколько я забыл, срежешься, да и только, — и я просыпался, радуясь от
души, что море и паспорты, годы и визы отделяют меня от университета, никто меня не будет испытывать и не осмелится поставить отвратительную единицу.
Рассказы о возмущении, о суде,
ужас в Москве сильно поразили меня; мне открывался новый мир, который становился больше и больше средоточием всего нравственного существования моего; не знаю, как это сделалось, но, мало понимая или очень смутно, в чем дело, я чувствовал, что я не с той стороны, с которой картечь и победы, тюрьмы и цепи. Казнь Пестеля и его товарищей окончательно разбудила ребяческий сон моей
души.
Таким образом мистический
ужас уже был готов в наших детских
душах, и, конечно, его только раздувала окружавшая нас среда.
Галактион с каким-то
ужасом думал об этой погибшей
душе, припоминая свое минутное увлечение.
Мужики пришли в
ужас и стали откупаться от проклятой редкости гривенником с
души.
Но это уже была не просьба о милостыне и не жалкий вопль, заглушаемый шумом улицы. В ней было все то, что было и прежде, когда под ее влиянием лицо Петра искажалось и он бежал от фортепиано, не в силах бороться с ее разъедающей болью. Теперь он одолел ее в своей
душе и побеждал
души этой толпы глубиной и
ужасом жизненной правды… Это была тьма на фоне яркого света, напоминание о горе среди полноты счастливой жизни…
Ужас последнего часа прободал мою
душу, я видел то мгновение, что я существовать перестану.
Но обрати теперь взоры свои на себя и на предстоящих тебе, воззри на исполнение твоих велений, и если
душа твоя не содрогнется от
ужаса при взоре таковом, то отыду от тебя, и чертог твой загладится навсегда в памяти моей.
Пелагея Егоровна приходит в
ужас и в каком-то бессознательном порыве кричит, схватывая дочь за руки: «Моя дочь, не отдам! батюшка, Гордей Карпыч, не шути над материнским сердцем! перестань… истомил всю
душу».
Нет, не «русская
душа потемки», а у него самого на
душе потемки, если он мог вообразить такой
ужас.
Коля вздрогнул. Какой-то холодный, омерзительный
ужас шевельнулся и прополз у него в
душе. Он ответил не сразу.
— А меня один офицер лишил невинности там… у себя на родине. А мамаша у меня
ужас какая строгая. Если бы она узнала, она бы меня собственными руками
задушила. Ну вот я и убежала из дому и поступила сюда…
А то есть еще и такие, что придет к этой самой Сонечке Мармеладовой, наговорит ей турусы на колесах, распишет всякие
ужасы, залезет к ней в
душу, пока не доведет до слез, и сейчас же сам расплачется и начнет утешать, обнимать, по голове погладит, поцелует сначала в щеку, потом в губы, ну, и известно что!
Не слушайте сестрицы; ну, чего дедушку глядеть: такой страшный, одним глазом смотрит…» Каждое слово Параши охватывало мою
душу новым
ужасом, а последнее описание так меня поразило, что я с криком бросился вон из гостиной и через коридор и девичью прибежал в комнату двоюродных сестер; за мной прибежала Параша и сестрица, но никак не могли уговорить меня воротиться в гостиную.
Невыразимый
ужас обнял мою
душу, и одна мысль плыть по этому страшному пути — леденила мою кровь и почти лишала меня сознания.
Я знал, что он желал нас видеть, и надобно признаться, что это неизбежное свиданье наводило на мою
душу неописанный
ужас.
Не могу выразить чувства холодного
ужаса, охватившего мою
душу в эту минуту. Дрожь пробегала по моим волосам, а глаза с бессмыслием страха были устремлены на нищего…
— А ты не верь! — перебила старушка. — Что за очаровательная? Для вас, щелкоперов, всякая очаровательная, только бы юбка болталась. А что Наташа ее хвалит, так это она по благородству
души делает. Не умеет она удержать его, все ему прощает, а сама страдает. Сколько уж раз он ей изменял! Злодеи жестокосердые! А на меня, Иван Петрович, просто
ужас находит. Гордость всех обуяла. Смирил бы хоть мой-то себя, простил бы ее, мою голубку, да и привел бы сюда. Обняла б ее, посмотрела б на нее! Похудела она?
Впрочем, надо сознаться во всем откровенно: от расстройства ли нерв, от новых ли впечатлений в новой квартире, от недавней ли хандры, но я мало-помалу и постепенно, с самого наступления сумерек, стал впадать в то состояние
души, которое так часто приходит ко мне теперь, в моей болезни, по ночам, и которое я называю мистическим
ужасом.
Он не мог сообразить тогда, что арка над воротами выступала внутрь гораздо дальше, чем кнаружи, и по мере того как затекали его руки и как тяжелее свисало вниз обессилевшее тело,
ужас все сильнее проникал в его
душу.
Она говорила, а гордое чувство все росло в груди у нее и, создавая образ героя, требовало слов себе, стискивало горло. Ей необходимо было уравновесить чем-либо ярким и разумным то мрачное, что она видела в этот день и что давило ей голову бессмысленным
ужасом, бесстыдной жестокостью. Бессознательно подчиняясь этому требованию здоровой
души, она собирала все, что видела светлого и чистого, в один огонь, ослеплявший ее своим чистым горением…
— Вы посмотрите, какой
ужас! Кучка глупых людей, защищая свою пагубную власть над народом, бьет,
душит, давит всех. Растет одичание, жестокость становится законом жизни — подумайте! Одни бьют и звереют от безнаказанности, заболевают сладострастной жаждой истязаний — отвратительной болезнью рабов, которым дана свобода проявлять всю силу рабьих чувств и скотских привычек. Другие отравляются местью, третьи, забитые до отупения, становятся немы и слепы. Народ развращают, весь народ!
Полковые дамы, в глубине
души уязвленные его невниманием к нем, говорили, что они не понимают, как это можно бывать у Рафальского: «Ах, это такой
ужас, эти звери!
Ромашов знал, что и сам он бледнеет с каждым мгновением. В голове у него сделалось знакомое чувство невесомости, пустоты и свободы. Странная смесь
ужаса и веселья подняла вдруг его
душу кверху, точно легкую пьяную пену. Он увидел, что Бек-Агамалов, не сводя глаз с женщины, медленно поднимает над головой шашку. И вдруг пламенный поток безумного восторга,
ужаса, физического холода, смеха и отваги нахлынул на Ромашова. Бросаясь вперед, он еще успел расслышать, как Бек-Агамалов прохрипел яростно...
Известие о том, что палач отказался и готов пострадать скорее, чем убивать, вдруг перевернуло
душу Натальи Ивановны, и то чувство сострадания и
ужаса, которое просилось несколько раз наружу, прорвалось и захватило ее.
Придумала занять у почтмейстера и вот,
душа моя, видела скупого человека —
ужас!
Санин никогда еще не бывал в комнате Джеммы. Все обаяние любви, весь ее огонь, и восторг, и сладкий
ужас — так и вспыхнули в нем, так и ворвались в его
душу, как только он переступил заветный порог… Он кинул вокруг умиленный взор, пал к ногам милой девушки и прижал лицо свое к ее стану…
Другое дело настоящий пожар: тут
ужас и всё же как бы некоторое чувство личной опасности, при известном веселящем впечатлении ночного огня, производят в зрителе (разумеется, не в самом погоревшем обывателе) некоторое сотрясение мозга и как бы вызов к его собственным разрушительным инстинктам, которые, увы! таятся во всякой
душе, даже в
душе самого смиренного и семейного титулярного советника…